Вывешиваю ранее аннонсированый "правдивый рассказ" о моих похождениях в больнице, случившихся в апреле и продолжавшихся весь месяц. На этом я останавливаю свои больничные описания, надеясь перейти к вещам более здоровым.
Угодить в больницу – было для меня всегда неприятнейшей фантазией, страхом подлинного дискомфорта. В те дни, когда я навещал в больницах своих друзей или родственников, я испытывал непреодолимое желание поскорей выбраться из этого королевства микробов, тошнотворных запахов, летающих в воздухе болезней.
Сейчас я понимаю, что больница всегда подсознательно ассоциировалась у меня не с тем местом, где выздоравливают люди, а с тем, где последние ожидают смерти. Поэтому, будучи всегда уверенным в своем здоровье, я предположить не мог, что окажусь там так скоро.
Когда воскресным вечером у меня заболел желудок, я не придал этому значения, и, выпив по обыкновению лекарство от гастрита, завалился на диван, смотреть по ящику воскресную программу. Но как на зло, в тот день был юбилей Винокура, и я не знал куда себя деть от смеющихся над моей желудочной болью лиц. Я выпил еще одну таблетку, и заметил, что ходить мне становится все трудней, тогда я выключил телевизор и залез под одеяло с головой, надеясь там же упрятать свою боль.
Когда меня начало трясти и я понял, что поднялась температура, в голову впервые пришла мысль о скорой помощи. Раньше я никогда этого не делал и принялся вспоминать истории о том, что раньше чем через час они не приезжают. Это было очень долго. Наконец я решился, набрал 03, голос пожилой женщины записал мои данные, и я засек время. Через сорок минут в квартиру вошли две молодые девушки. Одна принялась щупать мой живот, а другая уставилась в горящий монитор моего компьютера. Наконец, та, что едва не проткнула мне живот своими ногтями, сказала, что надо ехать в больницу. Другая что-то сумничала на счет Интернета. Я взял документы, бумажник и держась за живот спустился за ними в машину.
По дороге в больницу я думал о том, почему машины скорой помощи называют «каретами». В общем, когда мы добрались, я уже едва смог подняться по лестнице в приемный покой. В приемном покое все было покойно. На стуле спал охранник, в регистратуре спала женщина.
Мы прошли к хирургу. В прихожей спал пьяный мужик с наколкой «БОСС» на запястье. Наконец из двери вышла женщина – хирург. В другой комнате она вновь ощупала мой живот и повела сдавать анализы. В коридоре она громко постучала в дверь с надписью «экстренная лаборатория» и позвала по имени Луизу. Через минуту дверь открыла заспанная Луиза. Все мои чувства в тот момент были очень сильно оголены болью и температурным ознобом, поэтому, когда Луиза проткнула мне палец я подпрыгнул на стуле и меня затошнило. Потом она велела мне взять банку и идти в туалет. Там были две банки, одна с этикеткой «повидло», а вторая «апельсиновый сок». Я выбрал «сок», менее противно.
Туалет, в который я прошел полусогнувшись от боли, был, конечно не самым грязным туалетом на Кавказе, но твердо держал второе место. Всем металлические поверхности были ржавыми до черноты. К унитазу было страшно подойти, дверь едва закрывалась на крюк и некуда было даже поставить банку.
Кое-как сдав анализы, я вернул банку Луизе и ушел к хирургу. Та вкатила мне порцию замечательного лекарства Но-шпа, которое не оказало на меня ровным счетом никакого действия, и отправила в палату на третий этаж, пообещав зайти через три часа. В палате номер 307 кроме меня было еще четыре занятых кровати. Больше других мне запомнился рыжий мужчина под капельницей, который подвывал от боли и все повторял: «пора завязывать с этим делом».
Я тоже уже начал подвывать, боль была нестерпимой. Вдруг испугавшись, что мой аппендицит лопнет не дождавшись хирурга, я расстегнул джинсы и старался не подгибать ноги. Но это было трудно. Я крутился в постели с частотой карусели и хаотичностью молекул Броуна. В какой-то момент я наконец смог остановиться на несколько минут. Просто лежал на боку и смотрел как по тумбочке ползет таракан. Вспомнил Сашу «таракана» из школы, усы у него были смешные. Потом удивился, что могу думать об этом при такой боли, и продолжил крутиться. В комнату вошла медсестра, я стал умолять ее позвать хирурга.
- лежите спокойно! – ответила она очень строго.
- но мне становится хуже, – мне действительно становилось хуже с каждой минутой.
- хирург обязательно к вам придет, она же сказала, утром.
Спорить было трудно, я уже терял голос от боли. Так прошло еще целых два часа. Все это время я молился о скорейшей операции. При этом, повинуясь вдруг проснувшейся мальчишеской гордости, я твердо решил сообщить о себе близким только когда все уже будет позади.
Около шести утра я встал, и держась за стены пошел искать медсестру. Двери с такой надписью не оказалось. Какой-то парень в коридоре сказал где она находится и я постучался в ту дверь. Открыла какая-то снова заспанная женщина, которую я раньше не видел. Сидя на корточках я стал умолять ее о помощи.
- а вы кто такой вообще? – спросила она и я понял, что здесь даже труп не имеет право на помощь без бумажки.
- я новенький, - принялся хныкать я.
- из какой палаты?
- я не помню, пожалуйста, позовите моего хирурга.
- он придет утром.
- но вы же видите как мне плохо, - я начал терять сознание, - сделайте мне хоть обезболивающее.
- обезболивающее нельзя, - знающе сказала она, - картина исчезнет.
- какая картина!? Пиросмани? Или Ван Гог?
- ладно, - наконец сжалилась она, - иди обратно, я позвоню вниз.
Я доплелся до своей кровати, промучился там еще полчаса. Снова зашла медсестра и велела идти на первый этаж. От боли я к тому времени потерял ориентацию в пространстве и медсестра указала мне в обратном направлении от того, куда уходила она.
Держась за перила, я кое-как спустился вниз, там меня ждала мой хирург. Увидев меня, она постучала в уже знакомую дверь и позвала Луизу. Та, увидев меня, спросила, «опять?» Я ничего не ответил. Уж чего во мне не было, так это злости. Я знал, что злиться нельзя, что от этого я стану только слабей. Пусть злятся те, кого я тут будил среди ночи. А я буду побеждать без этого чувства.
Луиза проткнула мне тот же палец, я подпрыгнул, но встать уже не мог. Силы оставили меня. Тогда хирург помогла мне дойти до ее кабинета. «БОССа» там уже не было, и я сел на его койку.
- ложись, - сказала она мне.
- не могу. Меня тошнит.
- иди в туалет.
- не могу. Лучше дайте мне пакет какой-нибудь.
Хирург вышла и сразу вслед за ней я как тигр бросился на ржавую мусорную урну в углу. Там, на коленях, я вывернул наружу свой желудок. Не много же там всего было. После этого мне впервые стало немного легче. Рядом была раковина, я обильно полил себя водой и вернулся на койку. Пот с меня катился как с Зидана. Вернулась хирург с пакетом. Тогда я впервые всмотрелся в ее лицо. Она была там единственной, у кого кроме явного недовольства читалась еще и доля сострадания. За этим сочетанием было интересно наблюдать. Я лег. Она вновь пощупала мой живот, но уже не так глубоко, а поверхностно.
- нужно оперировать.
- если нужно, то оперируйте.
- ты согласен на операцию?
- если вы считаете, что нужно, то оперируйте.
- нет, это юридический момент, и ты должен сам сказать.
- режьте, я согласен.
Обратно на третий этаж меня поднимали уже на лифте, что говорило о начале нового отношения ко мне, как к пациенту. С этого момента события начали развиваться быстрей. К тому времени уже рассвело и взрослая женщина в красном халате, которая ухаживала за своим сыном, лежащим рядом, поинтересовалась моей судьбой. Узнав об операции она принесла мне одноразовый бритвенный станок. Я поблагодарил ее.
Еще чуть позже зашла та самая хирург и схватив с тумбочки станок стала быстро и «насухую» брить мне живот, ворча что-то вроде «еще и прическу вам тут делать». Я молчал. Потом она велела мне идти за ней. Я медленно поплелся за группой врачей. Когда я отставал, они останавливались и поторапливали меня. Мы шли по коридорам и наконец прошли в дверь под надписью «операционная». Там была такая красная линия на полу, перед которой мне приказали раздеться. Было холодно. Оставшись в трусах и носках я вошел в саму комнату, где люди в белых халатах собирались вскрыть меня как консервную банку.
Признаюсь, слово «операционная» у меня всегда ассоциировалась с чем-то идеально чистым, белым. Но на деле все оказалось иначе. Конечно, это была не цхинвальская операционная, где я видел мешки с песком на окнах, но и эта производила впечатление. Отвалившийся от стен кафель, сломанные лампочки, приклеенная к стене скотчем пластиковая икона.
Там был такой забавный молодой совсем парень, он все спрашивал, куда положить то, куда подсунуть это. Потом он расправил в стороны мои руки и привязал их бинтами у запястий к поручням. Ноги стянули кожаным поясом. На уровне груди установили перегородку. Мне оставалось смотреть лишь наверх. Из семи ламп, в круглом большом прожекторе надо мной горели пять. Страха я не испытывал, только желание побыстрей избавиться от боли. Надо мной появилось доброе женское лицо анестезиолога. Она измерила мое давление, пульс и спросила чем я болел в детстве. Я ответил, что ничем более серьезным, чем звездная болезнь.
- а Боткина?
- нет.
- тогда начинаем.
В левую руку мне ввели иглу и анестезиолог сказал, что сейчас забьется чуть быстрей сердце и станет жарко. Какой-то голос спросил, «а родные знают?», и узнав, что нет, с протяжной интонацией добавил, «детский сад». Тут я подумал, что раз мне впервые делают операцию, то надо подумать о чем-то важном. Я начал перебирать в голове все, что действительно важно для меня, но как на зло не мог остановиться ни на чем конкретном. Как ни старался, а ничего дельного не вспоминалось. А потом сознание погасло.
Те полчала, что шла операция, я не чувствовал ничего. Вернее, я даже не чувствовал, что я не чувствовал ничего. Мне совсем нечего сказать об этом времени, его не было. Эти тридцать минут потеряны из моей жизни, но мне совсем их не жаль, ведь я, бывало, проводил время и более бездарно, так что грустить мне здесь не о чем. Тем более, что возвращение к жизни было таим ярким и необычным.
Первым моим послеоперационным ощущением было, как будто я лежу глубоко под полом. Как если бы половицы расступились и я вместе с койкой опустился вниз. Перед глазами у меня вначале были лишь невнятной структуры цветовые формы, медленно, очень медленно двигающиеся и сливающиеся друг с другом. Дальше я понял, что не могу разделить то, что я «вижу» и то, что я «слышу». Я как будто слышал какой-то низкий металлический гул, но он моментально обретал странную визуальную форму, ровно как и другие видения имели свое звуковое сопровождение в зависимости от своего характера.
Следующим важным открытием было осознание своего месторасположения в этом реально-вымышленном мире. Я понял, что не нахожусь ни в одном месте одновременно и целиком. Я был внутри и снаружи, перед и за. Я мог «видеть» вещи с двух сторон сразу. Как будто мои глаза вышли в открытый космос из глазниц и вертясь в разные стороны хаотически собирают информацию. Цвета переплетались со звуками и клубками раздражали мое сознание.
В какой-то момент звуковое сопровождение стало превалировать. Я стал различать глубокие, клокочущие звуки, тяжелый скрежет больших предметов, органическое урчание. Затем случилась и визуальная конкретизация. Над собой я увидел медленный поток необычных предметов. Как если бы все предметы, находившиеся в комнате стали с силой притягиваться и сбиваться друг к другу, тяжело двигаясь в едином потоке, увлекая по мере движения все вокруг: бетонные плиты, металлические трубы, окна, спинки от коек, тумбочки, лампы, батареи… Они прижимались друг к другу так сильно, что теряли первоначальную форму и лишь кусками выделялись из густого, почти жидкого потока предметов.
У первого такого потока был четкий бардовый цвет. Через какое-то время он внезапно остановился и повинуясь каким-то механическим законам, отодвинулся в сторону, уступив место такому же дикому потоку желтого цвета. После этого был бежевый. Динамика движения была той же. Это было очень увлекательное зрелище.
Непонятно каким образом, но это сильно будоражило мои чувства, эмоционально я был разбит и растревожен. Я очень сильно сострадал и переживал после каждого цвета, а каждый загадочный шум заставлял мои чувства биться в экстазе. Я был так привязан и зависим от видений и чувств, которые они во мне рождали, что в какой-то момент я испугался, что они исчезнут, что пройдут.
Видимо, это было моей ошибкой и по мере того, как я хотел их удержать, они все больше сходили на нет. Цвета становились все обычней, движение замедлялось, звуки становились все четче, общая картинка стиралась и только мои чувства оставались открытыми.
Я ощутил, что кто-то растирает мои застывшие ладони и дикой силы прилив нежности этому человеку вырвался из меня. Потом этот кто-то смочил мои губы водой и от такой заботы мое сердце едва не выскочило из палаты. Ощущения чьих-то рук на своих ладонях, а потом гладивших меня по волосам, рождали во мне волны доброты и нежности. Я давно не ощущал ничего так остро. Здесь, повинуясь каким-то внутренним, неизвестным мне самому велениям я едва приподнял вверх левую руку, и устремив в небо указательный палец три раза подряд слабым голосом произнес: «Я буду жить вечно!» С этим лозунгом я вернулся к жизни.
Я все еще лежал с закрытыми глазами, но уже хорошо слышал голоса в палате, вопросы, обращенные ко мне, но никак не мог ответить. Наконец до меня дошла суть обращенных ко мне вопросов - просили назвать любое имя в телефонной книге моего мобильника, чтобы сообщить обо мне близким. Я назвал. Через полчаса палата набилась людьми, но я не мог с ними толком пообщаться. Ясное сознание вернулось ко мне только во второй половине дня. Зашла хирург, сказала, что все прошло хорошо, улыбнулась.
Я пролежал еще три дня, забавляясь блокнотом и ручкой, а на четвертый меня выписали. Я почти не ел эти дни, сильно ослаб, и ходил еще прихрамывая, но, признаться, чувствовал я себя победителем. Вооружившись лишь страховым полисом и гнилым аппендицитом, я прошел, продрался через местную систему здравоохранения. Я не воспользовался ничьей помощью, но не из чувства гордости, а только из желания проверить на прочность себя и узнать как это все должно работать само по себе. Это был мой выбор и сделав его, я одержал личную победу.
Так я по крайней мере думал, когда шел по больничному двору. Светило солнце и настроение у меня поднималось с каждым шагом. Я тогда конечно не мог знать, что когда меня резали, один подлый тромб, маленький сгусток крови попал в мои артерии. Я и предположить не мог, что еще через три дня, этот тромб, пройдя через сердце, поразит мое легкое и устроит там кучу мерзостей похлеще аппендицита. Это было впереди, а в тот момент я думал о лучшем. Я шел вперед хромая, а больничные таксисты, завидев меня, оживились, вышли из своих машин и приготовились зазывать к себе.
Источник: Алан Цхурбаев